«И графитом кроет грифель, // Непрерывною чертой // Утра всплеск в искусном мифе // Над поляною лесной…» – так завершается программное стихотворение, открывающее третий поэтический сборник Сергея Миронова. Его название «Графит»[*] – нетипично, в чём-то эпатажно и загадочно, ибо в нём целая гроздь отсылок: материальная – к канцелярскому предмету и даже минералу; цветовая – к серо-чёрному колориту, и символическая – к сотворению собственного мира поэта – от исходных штрихов до законченного совершенства.
В последней отсылке – «ключи тайн», позволяющие проницательному читателю понять обычно скрываемый, интимный, не терпящий посторонних глаз, ушей и советов процесс созидания (= со-творения) произведений лирических, т.е. очень личностных, искренних, исповедальных. А живописность, как черта художественного почерка поэта, явлена здесь в ещё большей степени по сравнению с предшествующей книгой. С одной стороны, именно графит карандаша позволяет добиться остроты и чёткости штрихов; с другой – он же как нельзя лучше передаёт эскизность набросков и контуров, которые можно легко изменить движением разгоняющегося в полёте воображения:
Непредсказуемый сюжет
затёрт под инеем зернистым.
Пружинит грифель, лёгкий жест –
и в окружении тенистом
растут в графитовом саду
на клумбах странные растенья,
и карандаш – властитель дум –
тебя взял молча в подмастерья.
В стихотворениях Сергея Миронова всё явственнее проступает поэтика рисунка. Начинается символизация действительности, а в центре её – художник, «нажимом грифеля ведомый». Однако иррациональная суть творчества не отменяет его демиургической основы. Поэт неистощим в словесном воплощении сущего, что его окружает, точнее, тех его сегментов, которые наиболее глубоко выражают индивидуальность его мировосприятия, где очевидная реальность нередко словно перетекает в грёзы сна. Отдельные картины и образы повторяются, но всякий раз по-иному, с новыми деталями, в специфичных ракурсах, запечатлённые в яркой и смелой стилистике, – в десятках удивительных (и оригинальных!) вариаций, где «каждый ствол для кисти важен». У меня просто напрашивается параллель с полотнами Борисова-Мусатова с их многочисленностью садов, беседок, цветущих кустарников, переплетающихся ветвей и стройных деревьев.
Шаг за шагом поэт ведёт к постижению таинства рождения стиха:
Напишется новое что-то,
Положишь на полку тетрадь.
Есть в слове свобода полёта,
В безмолвии есть благодать.
Какую из этих двух противоположностей выбрать поэту? Только одну или сначала вторую, а затем первую? Вот вопрос!..
Мировосприятию (и стихам, разумеется) Сергея Миронова в известной степени свойственна такая черта символизма, как внемирность (или надмирность) с её верной спутницей – вневременностью. Невольно вспоминается творческий принцип известного русского поэта Владимира Соколова: «В каждом уловленном мгновении должна быть частица вечности». И эту вечность в сборнике прежде всего воплощает старинный город. Его улицы, парки и площади приземлённо-привычны, зримо конкретны, и в то же время ирреальны, условны, оторваны от сиюминутности: «Не поймёшь, где тут жизнь, а где прошлого смерть?» Иначе и быть не может: Калининград (бывший Кёнигсберг или Кёниг) – особый город. Здесь «течёт река без имени и берегов». Здесь – крайний западный рубеж России, форпост, ристалище, где в седые века тевтонский каток уничтожил древнеславянский дух и суть этой земли, но где «луч солнца жив над гарью войн». Перекрестье исторических эпох с незримым присутствием великого Иммануила Канта.
Живём на песчаной полоске земли
Меж морем и вьющейся лентой границей.
Здесь в залежах дюнной бродячей пыли
Камням угловатым веками не спится.
Портрет «города дождей» с «ломаным пунктиром булыжных улиц» удивителен в кажущейся внешней малопривлекательности:
Знай, в этом городе дожди
Идут всегда по расписанью.
Ты в этом городе не жди
Погожих дней. Весною ранней,
Когда в реке притоплен лёд,
И сырость киснет в подворотнях,
Из бреши в небе льёт и льёт,
И ветер странствует вольготно
По ломким прядям черепиц,
Истёртых временем и стужей…
Дождь – один из сквозных образов лирики поэта, заполняющий среду пространственных перемещений. Последние также бывают резкими: из устойчивого домашнего уюта «сквозь день дождливый» лирический герой уходит в «живописную небыль» или в «зашифрованную быль». Векторы движения могут меняться, и взгляд от «настенной матовой картинки» движется к «рассветной, тёплой тишине, // Куда всё сущее стремится». Зыбкость мироощущения видна и в стихотворениях о временах года: заметно внимание поэта к переходным состояниям – предвесенью, предзимью. Иногда доходит и до парадокса, когда лето смешивается с зимой: «Ступени в утреннем муаре, // Лиловый иней на крыльце. // Обёрнут город плёнкой хмари. // Трамвай, как шмель, ползёт в пыльце».
Но именно в этом городе –
В подсознании, брошенном в дебри
Уходящих полночных картин,
Распахнутся неслышные двери
В мир иной, где живёшь ты один.
Что представляет собой этот «мир иной», если мир внешний – «конструкция из лего»? В ином – мягкое снятие границ между привычно-устойчивым в обыденном зрении и сознании вещами, процессами, причинами и следствиями и – как результат – преображение реальности, словно на картинах художников-символистов начала ХХ столетия. Думается, что поэт вольно или невольно, постепенно и интуитивно прозревает знаки созданного им иного мира в мире подлунном, прорываясь за предел материального, подвластного лишь истине чувств. Знаки эти рассыпаны по страницам «Графита», и мы оставляем читателям возможность и удовольствие от их поисков.
Балтийская тема, для Сергея Миронова традиционная и дорогая, теперь приобрела привлекательные свежие оттенки. Ропот набегающих волн, дюны, тишина прибрежных песков, полётные крики чаек, тонкая лента горизонта, «канва лохматых облаков», «солёный бриз» остались его излюбленными объектами изображения. Вместе с тем, в доминировавшей ранее бело-сероватой гамме северных пейзажей («Небо над городом серое-серое. // В лужах чернеет гранит») стало значительно больше сочных и светлых красок:
Чёрный, угольный… Сангиной
Обозначен близкий лес.
Изумрудным пластилином
Сосен вылеплен рельеф.
А дальше – представьте только: «Бирюзовый, синий, белый… // Охрой выложен песок…», волна «бронзоватый берег гладит» и «теснит рассвета кладезь // Штормовой ультрамарин». Совсем иная палитра!.. Появляется больше живых, красиво цветущих растений, пробуждающих радость: жасмин, шиповник, вишня, роза… Эмоционально-цветовой контраст, усиленный как точными, так и метафорическими эпитетами, создают несколько черноморских (сочинских) видов. Белизна иногда заменяется выбеленностью или отбеленностью. Возникает иной смысл, связанный с мотивом очищения, освобождения от чего-то чуждого душе. Ритмика пейзажей усилена знакомым приёмом – анжамбеманом:
Разлей на бумаге зелёную краску,
На луг акварельный накапай росу.
Забрезжит рассвет сквозь туманную маску
Апрельской прохлады. В весеннем лесу
Пометь изумрудом ажурные ели,
Вплети незабудки в пушистый ковёр.
Мы были с тобой в том пейзаже пастельном,
А нынче у речки рисуем шатёр
Для тех, чью любовь смыло бурным теченьем,
А берег, как ватман, дождями залит…
Одни и те же балтийские ландшафты поэт каждый раз видит, словно впервые. В постоянном, незыблемом, вечном он открывает понятную лишь ему исключительную феноменальность. Вот почему стилистическая яркость пейзажной лирики не является для автора книги самоцелью. Природа и чувство образуют в ней неразделимый сплав. Поэтому возьму на себя смелость утверждать, что одна из граней его таланта – в плодотворном развитии и углублении жанра «пейзажа души», родоначальником которого в русской поэзии принято считать Афанасия Фета. Но у его продолжателя из XXI века «пейзажи души» совершенно иные. В первую очередь они – экзотичны, и тут я не преувеличиваю: Сергей Миронов старательно и разнопланово раскрывает единственность далёкого и в прямом смысле отрезанного от «метрополии» края, создав его синтетический и символический образ, явленный в органичной комбинации психологически насыщенных, красочных деталей, передающих и трепетную одухотворённость природы, и добросердечность душевных переживаний поэта:
В прохладном поле золотарник
Шалит кустистой бахромой.
В лимонном поле, поле раннем,
Под синеватой пустотой,
Лежит песчаная тропинка,
Пчела купается в цветке.
Накрыт росистою простынкой
Паук на гладком лепестке.
Качает ветер ворох жёлтый,
Метёлок рослых мягкий лес.
Какой-то тайный смысл нашёл ты
Под вязью облачных небес.
Петляешь в шири золотистой,
Идёшь сквозь травы наугад,
И шмель в кипрее бархатистом
Спросонья ищет сладкий клад.
Живописность городских и береговых пейзажей оттеняется размеренной интонацией и спокойной тональностью. И это тоже конёк поэта. Возникает свойственная лишь его манере проникновенность. Мастерство словесной кисти заключено в тонких нюансах сложного чувства, с которым он смотрит на раскинувшийся вокруг мир: в нём и видимая отстранённость, перетекающая в бесстрастность; и внутренняя напряжённость, приглушённая наплывом образов. Сергей Миронов виртуозно и по максимуму использует весь арсенал экспрессии, иногда балансируя между изысканностью и эстетством: «И в зал пустой под арку звёзд // Уходит рослая аллея. // За нею катится обоз // Опрятных туй и синих елей…»
Эмоциональная и философская доминанта пятикнижия, на наш взгляд, – трезвый, а потому спасительный стоицизм. Он предполагает принятие всего того, чем обрадует или огорчит судьба, но не как наказания или ещё хуже – кары за грехи, а как согласие с тем, что предначертано, дано и достигнуто, как обретение гармонии с величием и изменчивостью Бытия при адекватном к нему отношении: «Под ногами замшев горький иней, // В белых комьях дымчатый вокзал. // Неизбежность здесь тебя настигнет, // Наводнит снежинками глаза». И всё-таки «я» поэта постепенно заменяется на «мы», мрачноватые очертания обледеневшего, ветреного и дождливого города сменяются описаниями лесов и полей, где «земная блажь» и «святая даль». «Гулкий непокой» души и «щемящий миг» любви – полюса чувственного разброса. Абсолютной ценностью, оплотом любви, взаимопонимания и гармонии становится дом:
Моя любовь ещё жива,
И каждым утром вдохновляет
Плести из строчек кружева
И не искать у жизни края.
В крахмальной дюнной глубине
Стоит наш дом под сенью сосен.
Здесь виден край страны в окне,
И жизнь застыла на откосе.
Даже когда лирический герой погружается в себя, он ищет благодатного одиночества, нужной точки, где можно сосредоточиться, чтобы продолжить дальнейший путь:
И просто стоишь в тишине
Один на безлюдном перроне,
И птицы поют в вышине
В воздушном пленительном звоне.
И нет ни сомнений, ни дум –
Вокруг лишь благое пространство,
Да в сельском забытом пруду –
Воды и песка постоянство.
Может показаться, что Сергею Миронову импонирует амплуа наблюдателя, и тому есть основания. Но наблюдатель не из тех, кто образно фиксирует видимое; этот наблюдатель размышляющий, идущий по ступеням жизни, а среди них – любовь, дом, Бог… Даже среди жгучих сомнений всё равно прорастает гуманистическая надежда:
Если бы в пошлой гримасе нашего века
мелькнула улыбка – не бренность,
я бы поверил, что жизнь и судьба человека –
абсолютная, высшая ценность…
Ближе к концу книги в стихотворениях всё чаще и отчётливей проступает мотив пути, причём и в христианском ключе: «Пронесём божий крест покаянно // По земле под пронзительный стон, // Плач небес и рыданья ребёнка, // О котором писатель сказал…»
Совершенная истина в том, что каждому шагающему по земле выпало быть избранником и участником Бытия: «Верь в путь свой тяжёлый и светлый…» И тот, кто вслед за поэтом проникнется её окончательным пониманием и принятием, сделает её стержневой сутью многоликой, прекрасной в розах и мудрой в терниях живой Жизни, будет воистину счастливым человеком.
[*] Миронов С. Графит: Стихи / Сергей Миронов. – Волгоград: Перископ-Волга, 2024. – 192 с.
В последней отсылке – «ключи тайн», позволяющие проницательному читателю понять обычно скрываемый, интимный, не терпящий посторонних глаз, ушей и советов процесс созидания (= со-творения) произведений лирических, т.е. очень личностных, искренних, исповедальных. А живописность, как черта художественного почерка поэта, явлена здесь в ещё большей степени по сравнению с предшествующей книгой. С одной стороны, именно графит карандаша позволяет добиться остроты и чёткости штрихов; с другой – он же как нельзя лучше передаёт эскизность набросков и контуров, которые можно легко изменить движением разгоняющегося в полёте воображения:
Непредсказуемый сюжет
затёрт под инеем зернистым.
Пружинит грифель, лёгкий жест –
и в окружении тенистом
растут в графитовом саду
на клумбах странные растенья,
и карандаш – властитель дум –
тебя взял молча в подмастерья.
В стихотворениях Сергея Миронова всё явственнее проступает поэтика рисунка. Начинается символизация действительности, а в центре её – художник, «нажимом грифеля ведомый». Однако иррациональная суть творчества не отменяет его демиургической основы. Поэт неистощим в словесном воплощении сущего, что его окружает, точнее, тех его сегментов, которые наиболее глубоко выражают индивидуальность его мировосприятия, где очевидная реальность нередко словно перетекает в грёзы сна. Отдельные картины и образы повторяются, но всякий раз по-иному, с новыми деталями, в специфичных ракурсах, запечатлённые в яркой и смелой стилистике, – в десятках удивительных (и оригинальных!) вариаций, где «каждый ствол для кисти важен». У меня просто напрашивается параллель с полотнами Борисова-Мусатова с их многочисленностью садов, беседок, цветущих кустарников, переплетающихся ветвей и стройных деревьев.
Шаг за шагом поэт ведёт к постижению таинства рождения стиха:
Напишется новое что-то,
Положишь на полку тетрадь.
Есть в слове свобода полёта,
В безмолвии есть благодать.
Какую из этих двух противоположностей выбрать поэту? Только одну или сначала вторую, а затем первую? Вот вопрос!..
Мировосприятию (и стихам, разумеется) Сергея Миронова в известной степени свойственна такая черта символизма, как внемирность (или надмирность) с её верной спутницей – вневременностью. Невольно вспоминается творческий принцип известного русского поэта Владимира Соколова: «В каждом уловленном мгновении должна быть частица вечности». И эту вечность в сборнике прежде всего воплощает старинный город. Его улицы, парки и площади приземлённо-привычны, зримо конкретны, и в то же время ирреальны, условны, оторваны от сиюминутности: «Не поймёшь, где тут жизнь, а где прошлого смерть?» Иначе и быть не может: Калининград (бывший Кёнигсберг или Кёниг) – особый город. Здесь «течёт река без имени и берегов». Здесь – крайний западный рубеж России, форпост, ристалище, где в седые века тевтонский каток уничтожил древнеславянский дух и суть этой земли, но где «луч солнца жив над гарью войн». Перекрестье исторических эпох с незримым присутствием великого Иммануила Канта.
Живём на песчаной полоске земли
Меж морем и вьющейся лентой границей.
Здесь в залежах дюнной бродячей пыли
Камням угловатым веками не спится.
Портрет «города дождей» с «ломаным пунктиром булыжных улиц» удивителен в кажущейся внешней малопривлекательности:
Знай, в этом городе дожди
Идут всегда по расписанью.
Ты в этом городе не жди
Погожих дней. Весною ранней,
Когда в реке притоплен лёд,
И сырость киснет в подворотнях,
Из бреши в небе льёт и льёт,
И ветер странствует вольготно
По ломким прядям черепиц,
Истёртых временем и стужей…
Дождь – один из сквозных образов лирики поэта, заполняющий среду пространственных перемещений. Последние также бывают резкими: из устойчивого домашнего уюта «сквозь день дождливый» лирический герой уходит в «живописную небыль» или в «зашифрованную быль». Векторы движения могут меняться, и взгляд от «настенной матовой картинки» движется к «рассветной, тёплой тишине, // Куда всё сущее стремится». Зыбкость мироощущения видна и в стихотворениях о временах года: заметно внимание поэта к переходным состояниям – предвесенью, предзимью. Иногда доходит и до парадокса, когда лето смешивается с зимой: «Ступени в утреннем муаре, // Лиловый иней на крыльце. // Обёрнут город плёнкой хмари. // Трамвай, как шмель, ползёт в пыльце».
Но именно в этом городе –
В подсознании, брошенном в дебри
Уходящих полночных картин,
Распахнутся неслышные двери
В мир иной, где живёшь ты один.
Что представляет собой этот «мир иной», если мир внешний – «конструкция из лего»? В ином – мягкое снятие границ между привычно-устойчивым в обыденном зрении и сознании вещами, процессами, причинами и следствиями и – как результат – преображение реальности, словно на картинах художников-символистов начала ХХ столетия. Думается, что поэт вольно или невольно, постепенно и интуитивно прозревает знаки созданного им иного мира в мире подлунном, прорываясь за предел материального, подвластного лишь истине чувств. Знаки эти рассыпаны по страницам «Графита», и мы оставляем читателям возможность и удовольствие от их поисков.
Балтийская тема, для Сергея Миронова традиционная и дорогая, теперь приобрела привлекательные свежие оттенки. Ропот набегающих волн, дюны, тишина прибрежных песков, полётные крики чаек, тонкая лента горизонта, «канва лохматых облаков», «солёный бриз» остались его излюбленными объектами изображения. Вместе с тем, в доминировавшей ранее бело-сероватой гамме северных пейзажей («Небо над городом серое-серое. // В лужах чернеет гранит») стало значительно больше сочных и светлых красок:
Чёрный, угольный… Сангиной
Обозначен близкий лес.
Изумрудным пластилином
Сосен вылеплен рельеф.
А дальше – представьте только: «Бирюзовый, синий, белый… // Охрой выложен песок…», волна «бронзоватый берег гладит» и «теснит рассвета кладезь // Штормовой ультрамарин». Совсем иная палитра!.. Появляется больше живых, красиво цветущих растений, пробуждающих радость: жасмин, шиповник, вишня, роза… Эмоционально-цветовой контраст, усиленный как точными, так и метафорическими эпитетами, создают несколько черноморских (сочинских) видов. Белизна иногда заменяется выбеленностью или отбеленностью. Возникает иной смысл, связанный с мотивом очищения, освобождения от чего-то чуждого душе. Ритмика пейзажей усилена знакомым приёмом – анжамбеманом:
Разлей на бумаге зелёную краску,
На луг акварельный накапай росу.
Забрезжит рассвет сквозь туманную маску
Апрельской прохлады. В весеннем лесу
Пометь изумрудом ажурные ели,
Вплети незабудки в пушистый ковёр.
Мы были с тобой в том пейзаже пастельном,
А нынче у речки рисуем шатёр
Для тех, чью любовь смыло бурным теченьем,
А берег, как ватман, дождями залит…
Одни и те же балтийские ландшафты поэт каждый раз видит, словно впервые. В постоянном, незыблемом, вечном он открывает понятную лишь ему исключительную феноменальность. Вот почему стилистическая яркость пейзажной лирики не является для автора книги самоцелью. Природа и чувство образуют в ней неразделимый сплав. Поэтому возьму на себя смелость утверждать, что одна из граней его таланта – в плодотворном развитии и углублении жанра «пейзажа души», родоначальником которого в русской поэзии принято считать Афанасия Фета. Но у его продолжателя из XXI века «пейзажи души» совершенно иные. В первую очередь они – экзотичны, и тут я не преувеличиваю: Сергей Миронов старательно и разнопланово раскрывает единственность далёкого и в прямом смысле отрезанного от «метрополии» края, создав его синтетический и символический образ, явленный в органичной комбинации психологически насыщенных, красочных деталей, передающих и трепетную одухотворённость природы, и добросердечность душевных переживаний поэта:
В прохладном поле золотарник
Шалит кустистой бахромой.
В лимонном поле, поле раннем,
Под синеватой пустотой,
Лежит песчаная тропинка,
Пчела купается в цветке.
Накрыт росистою простынкой
Паук на гладком лепестке.
Качает ветер ворох жёлтый,
Метёлок рослых мягкий лес.
Какой-то тайный смысл нашёл ты
Под вязью облачных небес.
Петляешь в шири золотистой,
Идёшь сквозь травы наугад,
И шмель в кипрее бархатистом
Спросонья ищет сладкий клад.
Живописность городских и береговых пейзажей оттеняется размеренной интонацией и спокойной тональностью. И это тоже конёк поэта. Возникает свойственная лишь его манере проникновенность. Мастерство словесной кисти заключено в тонких нюансах сложного чувства, с которым он смотрит на раскинувшийся вокруг мир: в нём и видимая отстранённость, перетекающая в бесстрастность; и внутренняя напряжённость, приглушённая наплывом образов. Сергей Миронов виртуозно и по максимуму использует весь арсенал экспрессии, иногда балансируя между изысканностью и эстетством: «И в зал пустой под арку звёзд // Уходит рослая аллея. // За нею катится обоз // Опрятных туй и синих елей…»
Эмоциональная и философская доминанта пятикнижия, на наш взгляд, – трезвый, а потому спасительный стоицизм. Он предполагает принятие всего того, чем обрадует или огорчит судьба, но не как наказания или ещё хуже – кары за грехи, а как согласие с тем, что предначертано, дано и достигнуто, как обретение гармонии с величием и изменчивостью Бытия при адекватном к нему отношении: «Под ногами замшев горький иней, // В белых комьях дымчатый вокзал. // Неизбежность здесь тебя настигнет, // Наводнит снежинками глаза». И всё-таки «я» поэта постепенно заменяется на «мы», мрачноватые очертания обледеневшего, ветреного и дождливого города сменяются описаниями лесов и полей, где «земная блажь» и «святая даль». «Гулкий непокой» души и «щемящий миг» любви – полюса чувственного разброса. Абсолютной ценностью, оплотом любви, взаимопонимания и гармонии становится дом:
Моя любовь ещё жива,
И каждым утром вдохновляет
Плести из строчек кружева
И не искать у жизни края.
В крахмальной дюнной глубине
Стоит наш дом под сенью сосен.
Здесь виден край страны в окне,
И жизнь застыла на откосе.
Даже когда лирический герой погружается в себя, он ищет благодатного одиночества, нужной точки, где можно сосредоточиться, чтобы продолжить дальнейший путь:
И просто стоишь в тишине
Один на безлюдном перроне,
И птицы поют в вышине
В воздушном пленительном звоне.
И нет ни сомнений, ни дум –
Вокруг лишь благое пространство,
Да в сельском забытом пруду –
Воды и песка постоянство.
Может показаться, что Сергею Миронову импонирует амплуа наблюдателя, и тому есть основания. Но наблюдатель не из тех, кто образно фиксирует видимое; этот наблюдатель размышляющий, идущий по ступеням жизни, а среди них – любовь, дом, Бог… Даже среди жгучих сомнений всё равно прорастает гуманистическая надежда:
Если бы в пошлой гримасе нашего века
мелькнула улыбка – не бренность,
я бы поверил, что жизнь и судьба человека –
абсолютная, высшая ценность…
Ближе к концу книги в стихотворениях всё чаще и отчётливей проступает мотив пути, причём и в христианском ключе: «Пронесём божий крест покаянно // По земле под пронзительный стон, // Плач небес и рыданья ребёнка, // О котором писатель сказал…»
Совершенная истина в том, что каждому шагающему по земле выпало быть избранником и участником Бытия: «Верь в путь свой тяжёлый и светлый…» И тот, кто вслед за поэтом проникнется её окончательным пониманием и принятием, сделает её стержневой сутью многоликой, прекрасной в розах и мудрой в терниях живой Жизни, будет воистину счастливым человеком.
[*] Миронов С. Графит: Стихи / Сергей Миронов. – Волгоград: Перископ-Волга, 2024. – 192 с.